Независимое аналитическое обозрение

    БЛИЦ-ОПРОС

Увидим ли мы российских спортсменов на Олимпиаде 2024 года в Париже?

Результаты опросов
© 2003-2024, Martovsky
Главная > Аналитика

28.10.2005 Какая идея подходит для России?

Автор: Сергей Кочеров

В преддверие официального праздника – Дня народного единства, который Россия впервые будет отмечать 4 ноября 2005 года, особенно хочется понять, что же нас все-таки сегодня объединяет. Установление российской идентичности невозможно без осмысления истории, которая нередко наказывает тех, кто не учит ее уроков. Поэтому вначале обратимся к прошлому, чтобы затем заглянуть в будущее.


Две революции

Новейший период российской истории, начало которому было положено в 1991 г., является временем незавершенным и переходным. Это затрудняет понимание современной России, поскольку невозможно соотнести текущий момент развития страны с ее состоянием в конце данного периода. Однако ничто не мешает сравнить это время с той эпохой, отрицанием и продолжением которой является Россия XX века. Прежде всего следует уточнить характер изменений, вызвавших крушение советской системы. Есть ли нечто общее в двух исторических переломах, которые произошли в России в начале и в конце XX века? Можно ли говорить об Августовской революции 1991 года, как мы говорим об Октябрьской революции 1917 года? Будем исходить из определения, данного вождем первой из этих революций: "Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной признак революции как в строго-научном, так и в практически-политическом значении этого понятия". В таком случае следует признать, что власть в России в 90-е гг. прошлого века действительно перешла в руки нового класса.

Изначально за представителями этого класса в общественном сознании закрепилось обобщенное название "демократы". Такая характеристика не является верной, поскольку не отражает сущности данного страта ни с точки зрения его экономических интересов, ни с точки зрения его политических приоритетов. Демократы конца 80-х – начала 90-х гг., ожидавшие долгой борьбы с КПСС и не предвидевшие скорой победы, не могли сформировать новый правящий класс. Как позднее признал один из их лидеров Г.Х. Попов, "не только с организационной, но и с программной точки зрения демократы были не готовы к тому, чтобы возглавить коалицию", что не снимает ответственности с их лидеров за тяжелые последствия проводимых реформ. Столь же несостоятельным является распространенное суждение о том, что в постсоветской России к власти пришел олигархический и, как правило, криминальный капитал. Конечно, в годы реформ в стране произошло заметное укрепление позиций частного капитала, в том числе имеющего "темное" прошлое. Но, как показало дело Ходорковского и "ЮКОСа", этот капитал не обладает достаточными ресурсами, чтобы конкурировать с государством в контроле над обществом.

По сути дела, основу правящего класса в современной России образуют выдвиженцы из партийной, советской и хозяйственной номенклатуры, которые были заинтересованы в проведении преобразований. Данная группа реформаторски настроенных управленцев происходит из той части советской бюрократии, которая давно стремилась конвертировать свои привилегии в собственность. Сами по себе "либеральные бюрократы", конечно, считали, что смогут провести необходимую модернизацию страны лучше, чем ортодоксальные коммунисты или некомпетентные демократы. Однако деятельность этой социальной группы определялась не столько заботой об общественном благе, сколько корпоративным интересом. Только ликвидация советской системы управления позволяла превратить их условное, временное и служилое владение в безусловную, постоянную и наследственную власть. И от этого "завоевания революции" представители нового правящего класса не желают отказываться ни при каких условиях. Таким образом, несмотря на отдельные периоды повышенного влияния либеральных экономистов и финансовых магнатов, именно российское чиновничество стало несущей опорой новой власти как в столице страны, так и в российских регионах. Принадлежность большей части нового политического сословия к старому правящему классу во многом объясняет как относительно мирный характер Августовской революции, так и присвоение плодов деятельности :демократов: российской бюрократией.

Можно провести ряд интересных аналогий между революцией 1917 г. и революцией 1991 гг. Это были "революции сверху", которые осуществили сравнительно небольшие политические организации, действовавшие посредством захвата государственной власти и проведения радикальных реформ в условиях ограниченного участия и растущего недовольства народа. Либералы в 1991 г. так же верили в быстрый переход к рыночной экономике и демократии в России, как большевики в 1917 г. – в скорое построение плановой экономики и социализма. Как писал "отец" рыночных реформ Е.Т. Гайдар, "страны, которые выдержали последовательную линию на радикальные реформы, через два-три года после их начала обретают действенные механизмы рыночного микрорегулирования, быстро развивающийся частный сектор, открытую экономику, приемлемый уровень денежной стабильности". Убеждение в аккордном построении нового общества, спасительного для страны и народа, стимулировало радикальных реформаторов во всех столкновениях с реальностью, которая нередко не вписывалась в их догматическое мышление, следовать "революционной целесообразности", что было характерно и для поведения большевиков. Не случайно Григорий Явлинский, который относится к Анатолию Чубайсу так же, как теоретик-меньшевик к практику-большевику, возмущался логикой оппонента, согласно которой "ради неких реформ можно опираться хоть на черта, хоть на дьявола, можно пользоваться всем чем угодно".

Сходство типов русских революционеров начала и конца XX века дополняется сходством событий революций 1917 и 1991 годов. В России 90-х гг. можно найти свой "корниловский мятеж" (ГКЧП), свой Брестский мир (Беловежская пуща), а также разгон Учредительного собрания и подавление восстания "левых эсеров" (роспуск и расстрел Верховного Совета). Большевики и либералы равно возлагали большие надежды на Запад, хотя одни рассчитывали на поддержку пролетариата, другие – на помощь капитала. Но государства Запада имеют обыкновение смотреть на происходящее в России через призму своих национальных интересов. Исходя из личного опыта общения с лидерами этих стран, Г. Попов был вынужден сделать неутешительный вывод: "Запад не собирался ничего давать, кроме сумм, достаточных для покрытия процентов по займам и предотвращающих крах Ельцина. Но не сумм, нужных России для выхода из кризиса. Тем более не сумм, нужных для подъема". Так Россия вновь получила геополитический урок, из которого следует, что в этом мире она должна рассчитывать, прежде всего, на себя.

Августовская революция 1991 г. в определенной мере была вызвана, но в еще большей степени вызвала обострение национальных противоречий в Советском Союзе и в России. В этом также проявилось сходство большевиков и либералов, которые в борьбе с центральной властью видели союзников в национальных движениях, выступавших за выход национальных территорий из состава России. Если в 1917 г. Ленин обещал "малым нациям" самоопределение вплоть до отделения и создания независимых государств, то в 1990 г. Ельцин предложил им брать столько суверенитета, сколько они смогут "проглотить". До тех пор, пока не был установлен контроль над центром, проводилась политика децентрализации страны, которая сопровождалась яростной критикой Советского Союза (Российской империи) как "тюрьмы народов". Следствием этого стал "парад суверенитетов", который прошел по Советскому Союзу в 1990-1991 гг., как прежде по Российской империи в 1917-1918 гг. Однако, если большевикам удалось объединить под своей властью почти все земли Российской империи, то либералы не смогли, да и не хотели восстановить единое государство на территории Советского Союза. "Пороховой бочкой", заложенной под СССР, было явное противоречие между интересами России и союзных республик. Россия, будучи равным субъектом федерации, производила большую часть валового продукта и несла основное бремя общесоюзного бюджета, за что она хотела признания за ней права принимать решения от имени Союза. Союзные республики, которые стремились тратить полученные доходы на свои нужды и видели в перечислениях в общесоюзный бюджет уплату дани России, претендовали на политическую автономию и культурный суверенитет, угрожая выходом из федерации. Разрешить это противоречие путем обновления Союзного государства в начале 90-х гг. не удалось.

Не следует забывать, что исторически "малые нации" входили в состав Российской империи (Советского Союза), побуждаемые к тому либо необходимостью защиты, либо вооруженной силой. При этом они подчинялись не самой России, но стоявшей над ней власти (царскому самодержавию или коммунистической партии). Когда советские республики перестали видеть врагов за пределами СССР и осознали невозможность применения к ним силы со стороны Москвы, они встали на путь создания национальных государств, тем более что после августа 1991 г. не стало той власти, которая железной рукой объединила их 70 лет назад. Хотя после Августовской революции СССР был, по-видимому, обречен, новые правители России могли придать его распаду более цивилизованный характер, надежно защитив права русских и русскоязычных жителей национальных республик. В результате их скоропалительных действий, как пишет американский историк Дж. Хоскинг, "двадцать пять миллионов русских оказались чужими на территориях, которые они привыкли считать своей родиной". Падение Советского Союза вызвало тектонические процессы в самой России, что привело к заключению "сепаратного" договора с Татарстаном и ведению кровопролитной войны в Чечне.

Несмотря на то, что распад СССР должен был, по мнению либералов, ускорить выведение экономики из кризиса, на постсоветском пространстве этого не произошло нигде, за исключением стран Прибалтики. Между тем именно потребность в преодолении экономического отставания от Запада вынудила советское руководство провозгласить политику "перестройки и ускорения". Командные методы повышения производительности труда могли быть эффективны в индустриальном обществе, когда требовались, прежде всего, исполнительные и дисциплинированные работники. Однако с переходом к постиндустриальному обществу стали нужны работники нового типа - инициативные, самостоятельные, творческие. Государственным регулированием и внеэкономическим принуждением таких работников не создашь и трудиться их не заставишь. Либерализация режима представлялась как самое первое, но не самое важное условие построения рыночной экономики и перехода к технотронному обществу. Знаменательно, что либералы, взявшиеся за решение этой задачи, начали ее выполнение с того же, с чего в свое время большевики – с революционной перестройки промышленности, вызвавшей обвальное падение производства.

Суть "гайдаровских реформ" заключалась в том, чтобы, опираясь на сильную авторитарную власть президента Ельцина, построить свободную рыночную экономику с минимумом социальных обязательств государства перед населением. Как пишет сам Гайдар, "запуск несовершенных рыночных механизмов, экспансия легального частного сектора неизбежно вызывают быстрый рост социальной дифференциации, особенно болезненной для стран бывшего социализма с царившей в них психологией уравниловки. ... Пауперизация значительных групп населения на фоне вызывающей роскоши нуворишей становится долгосрочной питательной средой политического радикализма". Но применение методов перехода от плановой к рыночной экономике, которые прошли апробацию в Венгрии, Польше и Чехии, не принесло ожидаемых результатов в России, поскольку здесь был очень мал слой населения с буржуазной ментальностью и свободным отношением к труду. Реформаторы и работники элементарно не понимали друг друга: первые ожидали, что люди, получающие мизерную зарплату, найдут себе другую работу или заведут собственное дело; вторые надеялись, что власти возьмутся за ум и будут платить им за привычный труд, независимо от того, пользуется ли спросом их продукция. Все хотели работать, как в России, но зарабатывать, как в Америке, что удавалось только бизнесменам, близким к власти, и чиновникам, распределяющим бюджетные средства.

Не удивительно, что реформы привели к "серьезным политическим коллизиям" (как деликатно выразился Гайдар) в виде вооруженного противостояния президентской власти и Верховного Совета и заметного уменьшения поддержки в обществе Ельцина и либералов. С 1993 по 1999 год государство проводило политику лавирования, сочетая либеральные меры в экономике, что служило основанием для получения очередных кредитов от Запада, с периодическим вбрасыванием денег в социальную сферу, когда было необходимо победить на выборах. Более других от этого смогли выиграть не демократы, постепенно вытесняемые на обочину политической жизни, и не олигархи, всегда зависимые от близости к власти и бюджету, а бюрократы, которые не разбирались в вопросах макроэкономического регулирования, но были сильны в аппаратных играх и неплохо знали настроения народа. Так, по мнению Г. Попова, бюрократия смогла решить "две задачи: проходил под дымовой завесой демократии этап самых тяжелых преобразований, и этим обеспечивалось серьезное снижение авторитета демократов, т.к. создавалась база для открытой власти номенклатуры как спасителя страны". Е. Гайдар также признает, что после 1993 г. наметился "определенный крен в сторону коррумпированного, бюрократического капитализма, с его тесно переплетенными собственностью и властью". Выход из этой ситуации он видит в том, чтобы начался "новый цикл либеральных реформ, позволяющих сделать наш молодой рынок менее криминальным и коррумпированным; власть – более компетентной и честной; распределение результатов экономического роста – более справедливым".

Однако, несмотря на возвращение либералов в правительство в 1997-1998 гг. и с 2000 г., они до сих пор не смогли предъявить неоспоримых доказательств улучшения жизни населения вследствие проводимых ими реформ. Экономика России держится на плаву за счет экспорта нефти и газа, что было характерно и для советских времен. Всё говорит о том, что переход к рыночной экономике, основанной на свободной конкуренции, займет в нашей стране не 3-5 лет, как изначально полагали Гайдар и Чубайс, а не одно десятилетие. Не меньше времени понадобится и для того, чтобы прийти к политической демократии, основанной на гражданском обществе, поскольку бедные люди нуждаются не в гражданских правах, а в бесплатных дарах. Проблема состоит, однако, в том, сможет ли государственная власть, традиционно тяготеющая к авторитарным методам управления, в этот переходный период, наскучив ожиданием экономического чуда от либералов, удержаться от соблазна возвращения к тотальному контролю над экономикой и обществом в целом. Ответ на этот важный вопрос дается в наши дни, в период президентства В.В. Путина, который каждый волен воспринимать и оценивать по-своему. Однако не может не настораживать тот факт, что если советская Россия по экономическим показателям превзошла царскую Россию (1913 г.) в 1929 году, то нам, живущим в России 2005 г., по недавнему признанию президента, "еще не удалось догнать самих себя образца 1989 года".

При этом необходимо заметить следующее. Чем бы ни диктовалась политика "укрепления вертикали власти" (наведением порядка в стране, противодействием сепаратизму, созданием единого правового пространства, борьбой с международным терроризмом), она имеет отношение скорее к непредвиденным следствиям Августовской революции 1991 г., нежели к провозглашенным ею целям. Действующее руководство страны объективно вынуждено, в который раз на протяжении нашей истории, проводить централизацию государства Российского, т.е. снова выполнять историческую задачу, не решенную полностью его предшественниками. Эта задача не имеет прямого отношения ни к построению рыночной экономики, ни, тем более, к победе политической демократии, поскольку ее "снятие" должно было произойти еще в предшествующий период развития. Поэтому не приходится ждать, что достижение намеченных целей произойдет при помощи средств, адекватных принципам честной конкуренции или свободных выборов по западному образцу. Но никакая историческая необходимость не вынуждает делать этого тем командно-административным способом, который входит в моду у нынешних "государственников" из правящей бюрократии. Здесь во многом проявляются корпоративные и личные пристрастия высших чиновников, которым выгодно представить собственные интересы в качестве государственных. Поэтому не следует принимать на веру заявления с трибун об укреплении демократии, построении гражданского общества и создании правового государства. По всей видимости, существует больше оснований, чтобы прислушаться к выводам тех экспертов, которые считают, что в современной России формируется государственный капитализм.

Государственный капитализм – это не что иное, как власть бюрократии, которая решила прибрать к рукам общественный капитал. Если в 1990-е годы российские чиновники довольствовались получением :комиссионных: от бизнесменов, которым они обеспечивали режим благоприятствования, то в 2000-е годы они замахнулись на получение большей части доходов от бизнеса в стране. При этом, в соответствии с традициями служилого сословия, каждая из каст чиновников имеет свою "кладовую", из которой она должна брать строго "по чину". Так, высшие федеральные чиновники собирают "статусную ренту" с большого бизнеса, региональная бюрократия держит под контролем средний бизнес, а муниципальные власти получают доходы от малого. Стоит ли после этого удивляться, что при всех заявлениях о снижении налогового бремени на бизнес на деле происходит усиление административного и налогового давления на него? И под заверения властей о том, что "пересмотров итогов приватизации не будет", идет передел собственности, включающий в себя по факту и пересмотр итогов приватизации в отношении тех компаний, владельцы которых не желают делиться своими доходами с чиновниками.

Способно ли общество в условиях государственного капитализма к опережающим темпам экономического и социального развития? В принципе, это возможно, известным доказательством чему служит опыт современного Китая. Но при сравнении достоинств и недостатков данной системы многое зависит от того, что является в ней определяющим. Одно дело, когда это государственный капитализм, и совсем другое, когда – капитализм государственный. В первом случае государство стремится обуздать своими силами стихию рынка и направить ее на решение общественно значимых проблем, во втором – оно лишь обеспечивает оптимальные условия для расширенного воспроизводства за общественный счет правящей бюрократии. Нельзя не признать, что в современной России существуют предпосылки для выбора как первого, так и второго пути развития. Поэтому многое зависит от отношений, сложившихся между государством и обществом, от уровня взаимного доверия между ними.


Контуры идеи будущего

Проблема в том, что при низкой самоорганизации общества, характерной для России, от государства требуется, чтобы оно сумело объединить и сплотить общество под эгидой верховной власти и (или) вокруг национальной идеи. Что касается авторитета самой власти, то все последние годы он остается стабильно высоким только у президента Путина. В нем продолжают видеть "героя надежды", который, если и не добился существенных изменений к лучшему, то, по крайней мере, стремится достичь результатов в этом направлении. Однако народный энтузиазм при голосовании за Путина не трансформируется в трудовой энтузиазм в реализации семилетнего плана по удвоению ВВП. В "идущих вместе" с его портретами на выборы недостатка нет, но в работающих на возрождение России наблюдается дефицит. Не исключено, что избыток праздно болтающих является одной из причин того, почему президент стремится расставить на ключевые посты как можно больше "силовиков" – плохих полемистов, но послушных исполнителей. Однако вороватые российские чиновники обладают таким богатым опытом обольщения :новобранцев:, что в состоянии обратить в свою веру любого, даже самого патриотичного и решительного силовика.

Если в экономике недостаточно стимулов для развития, если в политике нет альтернативы партии власти, то откуда тогда возьмется "свободное общество свободных людей", создание которого президент объявил нашей главной задачей? С одной стороны, обществу справедливо говорят о том, что "созидательную энергию, предприимчивость, чувство меры и волю к победе нельзя ввести указом", с другой стороны, происходит укрепление "вертикали власти" и утверждение "управляемой демократии". Личная инициатива плохо сочетается с этими ограничениями, тем более когда граждане видят, что власть имущие при желании всегда могут их обойти. Между тем, хотя конец XX века принес России много несбывшихся надежд и поздних прозрений, трагических потерь в человеческих жизнях, общественных отношениях и духовных ценностях, нельзя не отметить, по крайней мере, одно приобретение прошлых лет.

Это – свобода выбора, которая, конечно, не имеет еще надежных гарантий в экономике и политике, но государство (возможно, только пока) не ограничивает ее в сфере духа. После принудительного единомыслия, основанного на господстве коммунистической идеологии, граждане России могут сами определять свои предпочтения в области религии, искусства и философии. Символично, что в это время к нам духовно вернулись лучшие русские философы, изгнанные с родины за ненужностью для "власти рабочих и крестьян". Они возвестили нам, что помимо советского патриотизма и чувства европейской или евразийской общности существует особая любовь к России, покоящаяся на глубокой вере в ее высокое назначение для Европы и Мира. Ибо, как утверждал Н.А. Бердяев, "патриотизм великого народа должен быть верой в великую и мировую миссию этого народа, иначе это будет национализм провинциальный, замкнутый и лишенный мировых перспектив".

Ни один "властитель дум" современной России пока не предложил своему народу оригинального варианта его миссии. Коммунистическая идея находится при смерти, но и в пришедшей на смену ей либеральной идее чуть теплится жизнь. Правые реформаторы первоначально верили в абсолютность идей свободного рынка, правового государства и политической демократии. Однако для большинства россиян эти понятия либо остаются абстракциями, либо приобрели негативное значение, и поэтому не могут в настоящее время обеспечить консолидации общества. Граждан России пока также не может вдохновить "почвенническая" идея воссоздания сильного государства, мотивируемая наведением порядка в стране, поскольку этот порядок должен быть освящен целью более высокой, чем утверждение "диктатуры закона". Власть, как видно, связывает свои надежды с идеей патриотизма (разумеется, в государственном его понимании), хотя это мировоззрение также пока не овладело массами. Ибо патриотизм есть любовь, возведенная в гордость, которая питается энергией побед. Однако никаких побед, значимых для нашего общества в целом, в последние годы одержано не было. Россияне все более привыкают к неудачам: нападениям террористов и техногенным авариям внутри страны, к поражениям наших спортсменов и отношению к себе как людям "второго сорта" за рубежом. В результате патриотизм как естественная для человека любовь к своей Родине утрачивает свою силу, потому что больным Отечеством нельзя восхищаться, его можно только жалеть.

Пока не подтверждаются и упования государства на помощь церкви в заполнении духовного вакуума в общественном сознании. Конечно, если бы в современном православии появились фигуры, сравнимые по нравственному величию и народному признанию с Сергием Радонежским или Серафимом Саровским, то пример их служения мог бы уберечь страну от многих бедствий и привести к духовному возрождению России. Однако, к сожалению, этого не произошло. Чем больше строится храмов и делается пожертвований, тем более обременяются "слуги божьи" мирскими делами и земными заботами о сохранении и преумножении нажитого. Церковь, берущая от власти и от бизнеса, вступает в противоречие с церковью, ведущей людей к спасению, что не может не вызывать осуждения верующей части общества. Вместе с тем нельзя не признать, что возложение только на духовенство заботы о духовных ценностях и нравственных ориентирах общества выглядит известным анахронизмом в век научного прогресса, высоких технологий и интернета. Если у государства нет идеологии, которая была бы востребована в обществе, это не означает, что такое мировоззрение можно позаимствовать в божьем храме. Тем более наивны и циничны попытки властей использовать мировые религии, существующие не одно тысячелетие, для решения политических задач, актуальных накануне выборов.

Между тем в такой полиэтнической и многоконфессиональной стране, как Россия, невозможно обойтись без идеологического единства. Как еще в 1989 г. писал Ф. Фукуяма, "восстановление в Советском Союзе авторитета власти после разрушительной работы Горбачева возможно лишь на основе новой и сильной идеологии, которой, впрочем, пока не видно на горизонте". Эти же слова применимы к России после разрушительной работы Ельцина. Какая духовная сила способна вернуть доверие к власти и объединить общество, раздираемое на части экономическими, политическими, идеологическими, этническими, культурными противоречиями? Пришло время вспомнить о национальной идее. После долгого перерыва о ней заговорили осенью 1993 года, когда было необходимо успокоить общество, потрясенное видом российских танков, которые стреляли в собственный парламент. Президент Ельцин обратился к научной и творческой интеллигенции страны с призывом принять участие в поисках национальной идеи. С тех пор сетования на отсутствие такой идеи в современной России стали общим местом в выступлениях политических деятелей и дипломированных интеллектуалов.

Действительно, с этой идеей, способной сплотить все народы России и все слои нашего общества, пока существует полная неопределенность. Что у нас только ни выдавали за национальную идею: и призыв к личному обогащению, и обещание восстановить Советский Союз, и мечту о победе на чемпионате мира по футболу, и удвоение ВВП! Однако ни одна из этих умозрительных конструкций не была воспринята нацией в качестве своей идеи. Потому что нация – это объединение людей не по экономическим доходам, политическим интересам или спортивным пристрастиям, а по ответу на вопрос о смысле и цели своего пути. И если общество пребывает на распутье, в состоянии неуверенности и тревоги, то государству следует не предлагать ему проекты спасения души, а заботиться о благополучии его тела. Когда-нибудь мы придем к новому пониманию национальной идеи, только это произойдет не по указанию или подсказке властей, а в результате духовного прозрения, в котором творческая элита найдет оригинальную и понятную форму осмысления нового опыта своей нации. Так было и с идеей "святой Руси", и с доктриной о "Москве – третьем Риме", и с учением о построении самого справедливого общества на земле. Власти же должны нести эту идею в массы, адаптируя ее к решению задачи объединения населения в нацию.

Хотя Россия по своей духовной сути способна предложить человечеству идею нового мироустройства, она едва ли сможет сделать это сегодня, поскольку современное российское общество нуждается скорее не в высоких идеях, а в прописных истинах и, что еще более важно, само не живет по законам ни старого, ни нового миропорядка. Именно "разруха в умах", а не материальное неблагополучие или политическая нестабильность, является главным препятствием в появлении новой идеи, которая была бы адекватна исторической миссии России. Об этом более века тому назад прозорливо писал Ф.М. Достоевский, который истово верил в то, "что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру, ... что вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как теперь". Что же может стать новым словом России, которым она будет в состоянии привлечь к себе весь мир?

Весьма проблематично, что это будет какая-либо "передовая" экономическая модель или "совершенная" политическая система, если только она не явится формой выражения нового общественного строя (см. "Русская идея и постдемократия, или заметки о желаемом будущем России"). Также сложно представить, чтобы Россия удивила мир предложением универсального свода законов. Скорее всего, в России может родиться ИДЕЯ нового нравственного миропорядка, который будет основан на утверждении правды, соборной ответственности всех за всех и всеобщем спасении как разрешении противоречий нашего времени. Конечно, сегодня сложно говорить о каком-то общем выходе из кризиса, который имеет различные формы проявления в жизни разных цивилизаций, этносов и социальных слоев. Однако многое указывает на то, что настает время, когда человечество должно будет прийти к соглашению о недопустимости таких форм деятельности, которые несут в себе прямую угрозу его существованию. Жизненно необходимо предотвратить эскалацию военных конфликтов, под какими бы предлогами они не начинались, утверждение террора как формы политической или религиозной борьбы, загрязнение окружающей среды, производство нищеты в странах "третьего мира" как платы за опережающее развитие "золотого миллиарда", появление таких научных открытий и промышленных технологий, которые ведут к духовному и телесному разрушению личности и общества. Возможно, должны появиться новые "Десять заповедей", которые станут нравственными императивами для современного человечества. Именно это может стать содержанием того духовного послания к человечеству, с которым выступит Россия в будущем.

Конец истории в "российском варианте", по всей видимости, предполагает не завершение земного пути человечества, но появление такого мировоззрения, которое позволило бы преодолеть существующие противоречия между людьми и народами и дало бы им оптимальную форму взаимного существования. Можно согласиться с Ф. Фукуямой, который, основываясь на идеях русского философа Александра Кожева, писал о том, что человечество развивается в направлении к универсальной идеологии, причем, последняя "не сводится к политическим доктринам, которые мы с ней привычно ассоциируем, но включает также лежащие в основе любого общества религию, культуру и нравственные ценности". Нисколько не умаляя колоссального вклада Запада в сокровищницу мировой культуры, мы вправе ожидать от России, что она еще скажет "новое слово" миру, создав идеологию более справедливую, чем либерализм, и более свободную, чем коммунизм. Будущее предсказать невозможно, но если грядущие поколения людей окажутся перед альтернативой: "гибнущий миропорядок" или "духовное возрождение", - то они, как это уже было в истории, попытаются найти спасение в обновленном мировоззрении. Если это произойдет, Россия может выступить в роли "Нового Иерусалима", которому предстоит духовно завоевать "Имперский Рим", чтобы, используя его силу и организацию, распространить идею всеединства человечества по всей земле. И тогда, возможно, сбудется вдохновенная мечта киевского митрополита Илариона (XI век) о нашем народе как новом народе для нового учения, так как "не вливают ведь, по слову Господню, вина нового учения благодетельного в мехи ветхие, обветшавшие...:.

© 2003-2024, Независимое Аналитическое Обозрение
При любом использовании информации ссылка на polit.nnov.ru обязательна